Один человек приказывает убить другого, находясь на расстоянии тысячи километров, и его подчинённые послушно делают это. В относительной безопасности, в бункере или во дворце, король принимает решение о начале войны, и сотни тысяч людей калечат друг друга, совершенно этого не желая, в нечеловеческих условиях затяжной войны. «Что это такое?!» - в очередной раз вопрошаем мы, но внезапно вспоминаем, что такое уже было, хоть мы и успели позабыть. «Как человеческие существа могут делать это?!» - задаём второй вопрос. Конечно, приматы вида Homo Sapiens - не дети цветов на прекрасной зелёной планете, добрые от природы, хоть и заражённые цивилизацией… Но, быть может, хотя бы - рациональные эгоистические существа, защищённые друг от друга гарантиями общественного договора и выросшего из него закона и государства? Нет, ни Гоббс, ни Руссо не помогают: внезапно мы оказываемся гораздо хуже (а некоторые из нас гораздо лучше) принятых представлений. Определённо то, чему нас учили о человеке, не согласуется с тем, что нас теперь окружает, и многие в эту пору встретились с обломками собственных иллюзий, не зная, чем их заменить…

Фридрих Ницше связывал большие надежды с пониманием человека как животного, но философу приходилось довольствоваться лишь общим видом, как путешественнику, смотрящему с гор в долину, поражаясь величеству открывающейся картины, но не способному увидеть детали. Полтора века спустя, в год, когда происходящее на планете насилие у многих не укладывается в представление о самих себе, я хотел бы продолжить диалог Ницше и английских биологов, за которыми он внимательно следил. Один из таких трудов, уже современного образца, оказался у меня на столе, называясь «Парадокс добродетели - странная история взаимоотношений нравственности и насилия в эволюции человека». Нравственность и насилие… правда ли это противоположные вещи, генетически не связанные друг с другом?

«Адольф Гитлер, по чьему приказу были убиты около восьми миллионов человек и на чьей совести лежит смерть еще многих миллионов, был, по словам его секретарши Траудль Юнге, приятным и дружелюбным человеком с мягким характером. Гитлер не выносил жестокого обращения с животными: он был вегетарианцем, обожал свою собаку Блонди и был безутешен, когда она умерла» - так начинается книга Ричарда Рэнгема «Парадокс добродетели»...

«Философы - это те, у кого в желудке оказалась пища, не побывавшая во рту» - сказал мне как-то научный руководитель. Крупными мазками набрасывая своё понимание человека, мы упускаем что-то важное, и только пристальный взгляд через микроскоп позволит увидеть в сотнях деталей собственную ошибку. Если принятые представления трещат по швам и прорываются отчаянным «Как так может быть?!», не стоит ли всмотреться в детали, задаться неудобными вопросами и увидеть себя так, как не позволяли смотреть до сих пор - раздетыми?

Ещё мой научный руководитель любил рассказывать истории. На одной из лекций он поделился историей о том, как один из так называемых президентов вручал ему одну научную награду. Встреча эта напомнила ему случившееся ранее посещение стаи шимпанзе, где взгляд глаза в глаза с вожаком стаи, альфа-самцом, решал, будет ли в ближайшую секунду применено насилие или можно будет прожить ещё пару десятков лет…

В книге «Парадокс добродетели» Ричард Рэнгем приводит факты, показывающие, как шимпанзе похожи на нас, но и как сильно от нас отличаются. Помимо прочих отличий, шимпанзе демонстрируют высокий уровень реактивной агрессии - это свойство большинства диких млекопитающих, склонных в некоторых триггерных ситуациях впадать в неконтролируемую ярость, так что невинная игра со взрослым зверем может закончится кровавой расправой. Собака не убьёт хозяина, но дикий волк, даже находясь в хороших отношениях с человеком, во время спровоцированного каким-то триггером всплеска агрессии может перегрызть горло. Реактивная агрессия - это что-то, известное и нам. В судебной практике это называется «состоянием аффекта», и хорошо знакомо участникам пьяных драк, где лобные доли головного мозга оказываются ослабленными употреблением алкоголя, и люди перестают подавлять механизмы реактивной агрессии, набирающие обороты в их психике (в чём-то уподобляясь шимпанзе). В обычной жизни такие импульсы контролируются и подавляются, делая Homo Sapiens поразительно мирными существами. В семье и в отношениях с друзьями мы ведём себя гораздо менее агрессивно, чем шимпанзе и дикие волки. Однако, шимпанзе и дикие волки не устраивают массовых войн, не сбрасывают ядерные боеголовки и не строят концлагеря…

Случайно убить «по пьянке», не до конца понимая происходящее, - совсем не то же самое, чем напасть из-за угла и со спины заколоть человека или сбросить бомбу с самолёта, подчиняясь приказу. Как показывает Рэнгем, за эти действия ответственны два различных психических механизма: системы реактивной и проактивной агрессии. Примером реактивной агрессии может служить спонтанная семейная ссора или уже упомянутая драка в состоянии аффекта (древняя практика, от которой мы пытаемся отучиться уже несколько сот тысяч лет, с некоторыми, кстати, успехами). Примеры же проактивной агрессии - это смертная казнь, хладнокровное нажатие спускового крючка, объявление войны или заранее спланированное убийство. Проактивную агрессию отличают от реактивной обдуманность и уверенность в собственной безопасности. Как среди шимпанзе, так и среди людей многие убивают одного, ничем не рискуя. «Самый яркий пример коалиционной проактивной агрессии - это уничтожение миллионов евреев, румын, поляков, гомосексуалов и других людей в концентрационных лагерях во время Второй Мировой войны. В процессе едва ли пострадал хоть один из работников лагерей, расстреливавших заключённых или загонявших их в газовые камеры». У нашего вида склонность к реактивной, аффективной агрессии в ходе эволюции значительно снизилась, приблизившись к уровню домашних животных, в то время как уровень проактивной агрессии, отвечающей за способность запланировано убивать других, стал гораздо выше. В этом и заключается «парадокс добродетели»: мы оказываемся и самыми добрыми, и самыми злыми существами на этой планете… или, как выразился знаменитый приматолог Франс де Вааль, «мы, будучи более последовательно жестокими, чем шимпанзе, и более эмпатичными, чем бонобо, несомненно, являемся самыми биполярными приматами».

Бонобо - это человекообразные обезьяны, настолько похожие на шимпанзе, что долгое время их считали одним видом. Живя на другом берегу реки Конго, бонобо отличаются от своих собратьев более тонкими костями, меньшим размером зубов и черепа, а также высоким уровнем эмпатии и совершенно другим типом социальной организации. Если группа шимпанзе образует иерархию, на вершине который восседает альфа-самец, пока другой самец не скинет его с пьедестала, то у бонобо отношения гораздо более равноправны и менее насильственны. Дело в том, что самки бонобо образуют коалицию, вместе оказываясь сильнее любого отдельного самца, так что могут постоять за себя и не дают ни одному альфа-самцу диктовать свою волю или применить в отношении них насилие. В результате преимущество в передаче своих генов потомству получают не самые сильные и агрессивные самцы, занимающие верховное положения в стае (как у шимпанзе), но, напротив, нежные и заботливые партнёры. Иначе говоря, половой отбой у бонобо на протяжении сотен тысяч лет отбирал самцов с низким уровнем реактивной агрессии. С течением времени, как полагает Рэнгем, это привело к тому, что бонобо, в отличие от близких к ним шимпанзе, прошли через процесс так называемого «самоодомашнивания». Что же это?

Синдром одомашнивания с точки зрения эволюционной биологии никак не связан собственно с «домом» или с намеренным одомашниванием одним видом другого. Это набор биологических признаков, наблюдаемых у коров и коз, свиней и лошадей, собак, кошек и многих других одомашненных животных, а также, как это ни странно, у живущих в дикой природе бонобо. Синдром одомашнивания включает такие признаки, как снижение уровня реактивной агрессии, делающее животных послушными и мирными, уменьшенный по сравнению с дикими предками размер зубов и черепа, а в некоторых случаях - висячие уши, закрученные хвосты и светлые пятна на теле.

Биологи спорят об адаптивных преимуществах такого набора свойств, но Рэнгем убедительно показывает, что среди всех этих признаков адаптивное значение имеет только снижение агрессивности, а остальные являются побочными. Доказательством этого служат эксперименты, на протяжении нескольких десятков лет проходившие в Новосибирске, где исследователи последовательно отбирали самых миролюбивых и неагрессивных норок для продолжения рода и уже через несколько поколений получили из диких животных очень миролюбивых зверьков… у которых которых начали обнаруживаться светлые пятна на теле и закрученные хвосты - признаки, встречающиеся у домашних свиней, но не у диких норок. Почему эти странные признаки входят в «синдром одомашнивания», и как снижение уровня реактивной агрессии связано со светлыми пятнами и другими сопутствующими признаками, Рэнгем объясняет, обратившись к исследованию внутриутробных процессов. Пренатальное развитие млекопитающих обнаруживает высокое сходство, и разные животные могут быть подвержены одним и тем же мутациям, влияющим на рание стадии существования в утробе матери. Рэнгем пишет об исследовании одной такой мутации, влияющей на внутриутробное развитие, а именно на процесс миграции клеток нервного гребня, таким образом, что это приводит к появлению белых пятен, к уменьшению размеров зубов и черепа… и к снижению реактивной агрессии. По видимому, именно такая мутация, передаваясь из поколения в поколение, привела к появлению синдрома одомашнивания, для чего достаточно отбирать из популяции наиболее миролюбивых особей для продолжения рода, что и происходило обычно под влиянием человека.

Очевидно, что свиньи, коровы и кошки - одомашненные нами животные. Как и норки в экспериментах под Новосибирском, они подвергались искусственному отбору со стороны людей, так что выживали и продолжали род наиболее послушные и покладистые, что со временем приводило к закреплению признаков синдрома одомашнивания. Но кто же одомашнил обезьян бонобо, живущих в диких лесах Африки? И кто одомашнил нас самих? Ведь и Homo Sapiens отличаются от своих биологических предков (как и от других ветвей Homo, включая неандертальцев) более тонкими костями, уменьшенными зубами, черепом и меньшей склонностью к реактивной агрессии, заложенной у нас в генах.

Быть может, наши предки пошли тем же путём, что и бонобо, самки которых ограждают друг друга от чрезмерно агрессивных самцов, не позволяя ни одному из них занять доминирующее положение в стае? Со временем это привело к установлению более эгалитарных отношений и постепенно воздействовало на генотип примерно таким же образом, как воздействовали на норок экспериментаторы в ходе новосибирского эксперимента. В результате новые поколения оказывались миролюбивее предыдущих, а вместе со снижением уровня реактивной агрессии уменьшались толщина костей, размер зубов и черепа, - проявлялся синдром одомашнивания, связанный с изменением миграции клеток нервного гребня в ходе пренатального развития.

Но нет, Ричард Рэнгем вовсе не утверждает, что с нами произошло то же самое, что с бонобо, и что на ранних стадиях эволюции Homo Sapiens существовал какой-то матриархат наподобие коалиции самок. Более правдоподобной Рэнгему кажется гипотеза о том, что самоодомашнивание Homo Sapiens произошло вследствие появления общественной структуры коалиционной проактивной агрессии мужчин, вступающих в сговор друг с другом с целью убить тирана или не допустить доминирования самого агрессивного, злобного и сильного. Объединившись, мужчины могли победить любого члена сообщества, который захотел бы захватить власть силой. Убийство в результате тайного сговора, смертная казнь или изгнание таких неудачливых альфа-самцов Homo Sapiens приводили к более эгалитарной, чем у шимпанзе, форме сообществ охотников-собирателей. В длительной перспективе это отбраковывало гены, ведущие к проявлениям реактивной агрессии и влияло, так же у норок и у бонобо, на формирование синдрома одомашнивания у людей, при этом повышая уровень проактивной агрессии, необходимой для осуществления запланированных убийств и казней…

Гипотеза Рэнгема вполне согласуется с данными антропологии, что не делает её, конечно, доказанной. Но если действительно на каком-то этапе нашего эволюционного пути, по всей видимости, в Африке, ещё до расселения Homo Sapiens по другим материкам, власть перешла от наиболее сильных к наиболее договороспособным, то со временем сложилось обладающее монополией на насилие объединение старших мужчин - старейшин. Эта коалиция «двоюродных братьев» могла вводить правила и ограничения, используя смертную казнь или изгнание в качестве крайних мер по отношению к нарушителям культурных норм. В результате происходил отбор на социальные навыки и кооперацию, формировались представления о морали и добродетели, о «хороших» и «плохих» поступках. В итоге такой одновременно и биологической, и культурной эволюции на протяжении сотен тысяч лет мы, люди, жили в относительно равноправных и миролюбивых сообществах охотников-собирателей. Не случайно в детских играх традиционных культур как правило нет задачи выиграть, победить, выделиться и стать лучше других, но есть задача не стать хуже всех…

Как бы не протестовала наша «интеллектуальная гордость» против гипотезы о том, что истоки морали нашего вида восходят к коалиционной проактивной агрессии и смертным казням, гипотеза эта довольно неплохо объясняет, как люди могли стать такими, какими мы находим своих собратьев (и сосёстер) в естественных условиях обитания: в джунглях Амазонии, пустынях Австралии или в Калахари. Способность к коалиционной проактивной агрессии могла привести к снижению уровня реактивной агрессии наших предков, в итоге сделав нас вполне «одомашненными», то есть способными к мирному сосуществованию в рамках собственного сообщества. Собака, как и человек, отнюдь не безопасное животное для чужих - но, как и мы, очень редко нападает на своих близких.

Уменьшенный размер зубов и черепа не помешал Homo Sapiens распространиться по планете и вытеснить живших в Европе неандертальцев. Однако, дальнейшее изменение общественных структур и моральных норм, произошедшее уже после неолитической революции (то есть после возникновения сельского хозяйства), нельзя объяснить, не затронув ещё один вид проактивной коалиционной агрессии. Мы называем его войной…

«Система подчинения основана на наказании. В семьях или небольших группах механизмом наказания может быть эмоциональное манипулирование или физическое насилие, но в больших группах власть всегда основана на проактивной агрессии. Приказ подчиненному по сути своей представляет угрозу применения насилия в случае невыполнения приказа. Если бы угроза была основана исключительно на физической силе лидера, она была бы не очень убедительной; ни один лидер не станет рисковать многократным участием в драках. Даже альфа-самец шимпанзе старается по возможности избегать драк. Однако в человеческом сообществе лидеру не приходится сражаться самому. Коалиция его сторонников гарантирует претворение угрозы в жизнь, причем сами эти сторонники тоже не подвергаются значительному риску, ведь их совместная сила всегда превосходит силу подчиненного. Зная это, подчиненный должен либо повиноваться, либо заплатить за последствия неповиновения. В авторитарных системах власти - при дворах средневековых европейских монархов и китайских императоров, при фашистских режимах XX века и в мафиозных семьях - одного единственного знака от лидера нередко хватало для уничтожения недостаточно почтительного подчиненного. Системы подчинения придворных, рабов, заключенных и людей, не по своей воле попавших в армию, показывают, насколько жёсткие формы может принимать иерархическая власть. Тем, кто пробует сопротивляться, бежать, протестовать или дезертировать, в таких системах грозит смерть».

Сообщая все эти факты, Рэнгем не делает вывод о том, что человек по природе зол. Большинству людей не нравится подчиняться системам насилия и принуждения. Подобные иерархические системы подчинения, как и комплексные войны между государствами, существуют не более десяти тысяч лет, и были невозможны до появления сельского хозяйства. Впрочем, и до возникновения сельскохозяйственных практик охотники-собиратели нападали друг на друга, что походило на межгрупповую агрессию некоторых животных.
«Столкновения в таких войнах длятся так недолго и выглядят настолько «не по-военному», что некоторые антропологи даже предпочитают не называть этот тип насилия войной. Такие войны состоят в основном из коротких неожиданных налётов. Это единственный тип войны, где отношения между воинами (как правило, взрослыми женатыми мужчинами - теми, кого Геллер называл «двоюродными братьями») остаются эгалитарными: никто никому не подчиняется и не отдаёт приказы. Участвуют в такой войне все, кроме немощных и больных, и военной иерархии в ней нет. Когда возникает конфликт с другой группой, воины могут вместе обсудить планы, но принуждать к участию никого не станут. Каждый сам решает, участвовать ему в нападении или остаться дома. Так устроены войны и у кочующих охотников-собирателей, и у земледельцев, таких как мундштуку в Бразилии и яномамо в Венесуэле. Простая война обычно осуществляется за счёт мужских групп, которые подкрадываются к врагу и, убив или ранив одну или несколько жертв, как можно быстрее убегают, чтобы избежать эскалации конфликта. Соответственно, битвы происходят редко. Если враждующие группы воинов по какой-то причине оказываются лицом к лицу, обе стороны имеют обыкновение разбегаться».

«Какое трусливое поведение!» - могли бы подумать мы, цивилизованные люди, долго учившиеся подавлять собственных страх (хотя в некоторых случаях стоило бы к нему прислушаться). Однако, в войнах последних столетий тоже бывают случаи, «когда обе наступающие стороны останавливаются, не достигнув зоны поражения, - к ярости их командиров. Бывает также, что обе сближающиеся армии потихоньку отклоняются в сторону и в итоге обходят друг друга по касательной, не вступая в контакт. Страх столкновения, который испытывают солдаты, настолько силён, что, как заключает Коган, главная задача офицеров состоит в подавлении этого страха». Фридрих Великий утверждал, что рядовой солдат должен бояться офицера больше врага. «Эволюционная психология солдат, участвующих в комплексной войне, подсказывает им в этой войне не участвовать. В то же время эволюционная психология командиров, организующих войны, заставляет их разбрасываться ресурсами и принуждать солдат к участию с помощью способов, отточенных многолетней эволюцией коалиционной проактивой агрессии».

Таким образом, вместе с различением проактивного и реактивного типов агрессии, книга Рэнгема вводит важное различение простых и комплексных войн. Да, люди занимались войной и до возникновения сельского хозяйства, специализации труда и общественного неравенства, но «простые войны», в которых участвуют равноправные члены сообщества, совершая короткие вылазки на территории других сообществ, - это совсем не то же самое, что «комплексная война», в которой действующие не по собственному желанию солдаты подчиняются находящимся в укрытии генералам, обеспечивающим интересы ещё более укрытых королей. Подобно тому, как два типа агрессии обеспечиваются различными механизмами в нашей нервной системе, так и два типа войн свойственны совершенно различным формам культур и обществ, морали и отношений (Риан Айслер называет эти две формы культуры “культурой кубка” и “культурой клинка”).

Что-то похожее на «простые» войны обнаруживается и у других социальных животных: у человекообразных обезьян и волков. С точки зрения эволюционной биологии, проактивное коалиционное убийство кого-нибудь из соседнего племени или стаи является выигрышным поведением, так как не связано с сильным риском (ведь многие поджидают в засаде одного или нападают ночью и быстро скрываются в темноте), позволяя в перспективе расширить свой ареал охоты и собирательства за счёт территории менее успешных соседей. Набеги на неподготовленные к бою сообщества случались, конечно, и после возникновения сельского хозяйства. Сходным образом действовали нападавшие внезапно викинги, так любимые Фридрихом Ницше…

Биолог, даже обладая самым пытливым умом, не может позволить себе всерьёз критиковать современное ему общество. Сколько раз в своей книге Ричард Рэнгем подчеркивает, что биологические факты из нашей эволюционной истории ни в коем случае нельзя перекладывать на современность и делать из них какие-либо практические выводы, а тем более давать рекомендации, касающиеся поведения людей и устройства обществ... Проведя огромную аналитическую работу, автор заканчивает книгу «Парадокс добродетели» послесловием о том, что ни в коей мере не хотел выступить в поддержку смертной казни, и подчёркивает свою преданность гуманизму. Воистину, гора родила мышь… Как сказал бы Ницше, в книге Рэнгема подают друг другу руку «дарвиновской бестия и наисовременнейший скромный маменькин сынок морали, который «больше не кусается». Эволюционный биолог может поделиться своими наблюдениями, но не вправе делать из них этических выводов, отличных от моральных установок современного ему общества. То ли дело философ, по определению критически относящийся к эпохе и предпочитающий цикуту необходимости ограничить свой разум моральными потолками своих современников.

Как Рэнгем выделяет в своём труде два типа агрессии и два типа войн, так Ницше выделяет в истории человечества два типа морали: «мораль рабов» и «мораль господ», также связывая их с агрессией, войнами и насилием. Мораль господ вырастает из свободных, то есть действующих не по принуждению, людей, которые «строго придерживаются правил, надиктованных нравами, уважением, привычкой, благодарностью, ещё более взаимным контролем и ревностью», «выказывают такую изобретательность по части такта, сдержанности, чуткости, верности, гордости и дружбы, - эти же люди за пределами своей среды, стало быть, там, где начинается чужое, чужбина, ведут себя немногим лучше выпущенных на волю хищных зверей. Здесь они смакуют свободу от всякого социального принуждения; в диких зарослях вознаграждают они себя за напряжение, вызванное долгим заключением и огороженностью в мирном сожительстве общины; они возвращаются к невинной совести хищного зверя как ликующие чудовища, которые, должно быть, с задором и душевным равновесием идут домой после ужасной череды убийств, поджогов, насилий, пыток, точно речь шла о студенческой проделке, убеждённые в том, что поэтам надолго есть теперь что воспевать и восхвалять». Эта мораль отнюдь не христианская, и она более древняя, чем человек. Таким же образом возвращаются из успешной засады шимпанзе, убив отставшего члена другой стаи. Таким же образом после нападения на стоянку соседнего племени участники «простых войн» охотников-собирателей поют у костра о своих подвигах. Им и в голову не приходит, что, напав на спящих ночью людей, они совершили что-то нехорошее - напротив, их подвиги достойны песен! «Зверь должен наново выходить наружу, наново возвращаться в заросли - римская, арабская, германская, японская знать, гомеровские герои, скандинавские викинги - в этой потребности все они схожи друг с другом». «Мораль господ» соответствует древнему эволюционному поведению, но с появлением сельского хозяйства целью внезапных набегов стало что-то ещё, помимо убийства соперников - а именно грабёж и угон людей в рабство. Охотники-собиратели не нуждались в рабах: их продовольствие было ограничено экосистемой, а работники на плантациях были им не нужны. Теперь же появлялся смысл угнать пленников, чтобы заставить заниматься сельским хозяйством и кормить победителей. Вследствие набегов и завоеваний стали появляться протогосударства, мафиозные по сути структуры, о которых напоминают слова «кормление» и «дань», знакомые нам по учебникам истории. В результате насилия, обложения данью, подчинения и угона в рабство появился новый слой покорённых, утративших собственную свободу подчинённых и рабов, которые, в свою очередь, постепенно создали другую, альтернативную систему морали, - «морали рабов», морали ressentiment, рассматриваемой Фридрихом Ницше на примере христианства.

Сам Ницше при этом оказывается на стороне древней морали господ, «рыцарски-аристократических суждений ценностей», предпосылкой которых выступает «мощная телесность, цветущее, богатое, даже бьющее через край здоровье, включая и то, что обусловливает его сохранность, - войну, авантюру, охоту, танец, турниры и вообще всё, что содержит в себе сильную, свободную, радостную активность». Ницше, в поздние годы подписывавшийся «антихристом», показывает себя здесь любителем древнего благородства завоевателей и радикальным критиком христианства вместе с основанной на нём культурой. Мораль рабов, мораль ressentiment он рассматривает как следующую стадию одомашнивания человека: «Если принять за истину то, что во всяком случае нынче принимается за “истину”, а именно, что смыслом всякой культуры является выведение из хищного зверя “человек” некой ручной и цивилизованной породы животного, домашнего животного, то следовало бы без всякого сомнения рассматривать все те инстинкты и реакции ressentiment, с помощью которых были окончательно погублены и раздавлены благородные поколения со всеми их идеалами, как собственно орудия культуры». В результате победы морали рабов и такого чрезмерного, с точки зрения Ницше, одомашнивания, и появился современной «ручной человек», неисцелимо посредственный и тщедушный, что не мешает ему «чувствовать себя целью и вершиной, смыслом истории».

Что же такое «мораль рабов»? Это, собственно, наша мораль, мораль современного общества, которую уже не обязательно связывать с христианством, так как нычне она существует и во вполне секуляризованном виде. «В то время как благородный человек полон доверия и открытости по отношению к себе, человек ressentiment лишен всякой откровенности, наивности, честности и прямоты к самому себе. Его душа косит, ум его любит укрытия, лазейки и задние двери; всё скрытое привлекает его как его мир, его безопасность, его услада; он знает толк в молчании, злопамятстве, ожидании, в сиюминутном самоумалении и самоуничижении». «Угнетённые, растоптанные, подвергшиеся насилию увещевают себя из мстительной хитрости бессилия: “Будем иными, чем злые, именно, добрыми! А добр всякий, кто не совершает насилия, кто не оскорбляет никого, кто не нападает, кто не воздаёт злом за зло, кто препоручает месть Богу, кто подобно нам держится в тени, кто уклоняется от всего злого, и вообще немногого требует от жизни, подобно нам, терпеливым, смиренным, праведным”». Парадоксальным образом, именно такие люди оказываются послушными членами тоталитарных обществ и пушечным мясом во время войн, развязываемых государством в союзе с христианской церковью (что не значит - с Христом).

«Хочет ли кто-нибудь посмотреть вниз и вглядеться в секрет, как на земле фабрикуются идеалы?» Слабость следует перелгать в заслугу, «а бессилие, которое не воздаёт - в “доброту”; трусливую подлость в “смирение”; подчиенине тем, кого ненавидят, - в “послушание”». «Теперь они дают мне понять, что они не только лучше, чем сильные мира сего, господа земли, чьи плевки им надлежит лизать (не из страха, вовсе не из страха! Но понеже Бог велит почитать всякое начальство), - что они не только лучше, но что и им “лучше”». «То, чего они требуют, они называют не возмездием, но “торжеством справедливости”».

Подобно Воланду в «Мастере и Маргарите», Ницше объявляет вызов этой морали ressentiment, массовой морали рабов - победившей морали большинства. «Благополучие большинства и благополучие меньшинства суть противоположные точки зрения ценности: считать первую саму по себе более высококачественной - это мы предоставим наивности английских биологов…»

Возможно, как полагает Рэнгем, человеческая мораль действительно обязана своему появлению древним наказаниям, изгнаниям и смертным казням. Тем больше у нас есть оснований относится критически к моральным установкам, в которых мы выросли и которые делают возможными функционирование нашего общества. «Чего в итоге можно достичь наказанием у человека и зверя, так это увеличение страха, изощрения ума, подавления страстей: тем самым наказание приручает человека, но оно не делает его “лучше” - с большим правом можно было бы утверждать обратное». «Те грозные бастионы, которыми государственная организация оборонялась от старых инстинктов свободы, - к этим бастионам прежде всего относятся наказания - привели к тому, что все названные инстинкты дикого свободного бродяжного человека обернулись вспять, против самого человека». «С этого и началось величайшее и тревожнейшее заболевание, от которого человечество не отправилось и по сей день, страдание человека человеком, самим собой, как следствие насильственного отпарывания от животного прошлого». «Действительно, понадобились божественные зрители, чтобы отдать должное завязавшейся таким образом комедии, чей исход остается ещё совершенно непредвиденным, - слишком утонченной, слишком чудесной, слишком парадоксальной комедии, чтобы позволительно было разыгрывать её бестолково неприметным образом на каком-нибудь забавном созвездии!» «И здесь я вновь касаюсь моей проблемы, нашей проблемы, мои неведомые друзья: в чём был бы смысл всего нашего существования, как не в том, чтобы эта воля к истине осознала себя в нас как проблему? В этом вот самоосознании воли к истине таится отныне - без всякого сомнения - погибель морали: великая драма в ста актах, зарезервированная на ближайшие два века Европы, ужаснейшая, сомнительнейшая и, возможно, наиболее чреватая надеждами из всех драм…»

Цивилизация - это травма, и мы являемся одновременно агрессором и жертвой, актёром и зрителем, наблюдая, как травмированное человечество вместе с приматами, китами и волками уничтожает и самое себя. Насилие одних свободных людей над другими сделало из них рабов, несвободных и травмированных, что со временем породило систему морали современных цивилизованных обществ, позволяющей безропотно подчинятся гигантским военным и экономическим машинам, логика которых чужда и человеческому, и природному. Логика эта уже сейчас делает Землю непригодной для жизни следующих поколений, и если мы хотим продолжить историю нашего вида, нам следует всмотреться в самих себя и увидеть, что “доброе” вовсе не является благом, и что “злое” не обязательно нужно подавлять и его бояться, ибо наиболее чудовищные вещи происходят из добросовестного подчинения, а не из дьявольских побуждений. В последней экранизации романа Булгакова мысль эта проявлена с особенной чёткостью. Цитируя Гёте, Воланд объявляет себя «силой, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Впервые во время просмотра экранизации я обратил внимание на то, что “зло” в этой цитате не является антонимом “блага”. “Зло” - это антоним “добра”, и, действительно, Воланд, как и Ницше, восстаёт против морали “добрых”, срывает с культуры лицемерные покровы и показывают людей в том виде, в котором нас создала природа - голыми, вовсе не “добрыми”, но и совсем не “плохими”. Возможно, Ницше прав, полагая, что излишнее одомашнивание человека обернулось во вред человечеству, и нам пора вспомнить разницу между тем, что “хорошо” для нас как для людей, для вида и для экосистемы, и тем, что “добро”, то есть безобидно и послушно, что позволяет оправдать себя и быть “добрым малым”. Сейчас нужно избегать вымирания, а не парализовывать себя чувствами вины и страха. Сейчас время вспомнить, что мы - потомки не только осёдлых земледельцев, рабов и солдат, но и - перемещающихся с места на место охотников и собирателей, свободных людей, не подчинённых и не боящихся, “диких”, с точки зрения мыслителей эпохи Просвещения, но отнюдь не считающих дикость свою аморальной. “Новое средневековье” уже здесь, и массовые общества, состоящие из кротких и их пастырей, показывают, что их “добро” - это отнюдь не благо, так что нам следует стать скорее волками, чем овцами, и использовать свои выдающиеся способности к кооперации для того, чтобы составлять сообщества, а не становиться частью армий и обществ, основанных на морали рабов. В час, когда чувствующие и мыслящие люди в ужасе застыли перед перспективой прерывания цепи поколений и сердцебиений, связывающей наших предков (включая дочеловеческих) с нашими потомками, следует срывать покровы и не поддаваться очарованию “доброты”, подталкивающей нас к продолжению движения к пропасти. Как говорил Терренс Маккена, «культура вам не друг, ребята!»

Автор статьи: Игорь Польский

Ричард Ренгэм: «Парадокс добродетели - странная история взаимоотношений нравственности и насилия в эволюции человека»
Фридрих Ницше: «К генеалогии морали»
Франс де Вааль: «Наша внутренняя обезьяна»
Риан Айслер: «Чаша и клинок»
Терренс Маккенна: «Истые Галлюцинации»
Михаил Булгаков: «Мастер и Маргарита»
Иоганн Вольфганг фон Гёте: «Фауст»
Николай Бердяев: «Новое средневековье»

Автор иллюстрации: Ася Борсук

Верстка сайта: Цифровые Грибы