Биолог, даже обладая самым пытливым умом, не может позволить себе всерьёз критиковать современное ему общество. Сколько раз в своей книге Ричард Рэнгем подчеркивает, что биологические факты из нашей эволюционной истории ни в коем случае нельзя перекладывать на современность и делать из них какие-либо практические выводы, а тем более давать рекомендации, касающиеся поведения людей и устройства обществ... Проведя огромную аналитическую работу, автор заканчивает книгу «Парадокс добродетели» послесловием о том, что ни в коей мере не хотел выступить в поддержку смертной казни, и подчёркивает свою преданность гуманизму. Воистину, гора родила мышь… Как сказал бы Ницше, в книге Рэнгема подают друг другу руку «дарвиновской бестия и наисовременнейший скромный маменькин сынок морали, который «больше не кусается». Эволюционный биолог может поделиться своими наблюдениями, но не вправе делать из них этических выводов, отличных от моральных установок современного ему общества. То ли дело философ, по определению критически относящийся к эпохе и предпочитающий цикуту необходимости ограничить свой разум моральными потолками своих современников.
Как Рэнгем выделяет в своём труде два типа агрессии и два типа войн, так Ницше выделяет в истории человечества два типа морали: «мораль рабов» и «мораль господ», также связывая их с агрессией, войнами и насилием. Мораль господ вырастает из свободных, то есть действующих не по принуждению, людей, которые «строго придерживаются правил, надиктованных нравами, уважением, привычкой, благодарностью, ещё более взаимным контролем и ревностью», «выказывают такую изобретательность по части такта, сдержанности, чуткости, верности, гордости и дружбы, - эти же люди за пределами своей среды, стало быть, там, где начинается чужое, чужбина, ведут себя немногим лучше выпущенных на волю хищных зверей. Здесь они смакуют свободу от всякого социального принуждения; в диких зарослях вознаграждают они себя за напряжение, вызванное долгим заключением и огороженностью в мирном сожительстве общины; они возвращаются к невинной совести хищного зверя как ликующие чудовища, которые, должно быть, с задором и душевным равновесием идут домой после ужасной череды убийств, поджогов, насилий, пыток, точно речь шла о студенческой проделке, убеждённые в том, что поэтам надолго есть теперь что воспевать и восхвалять». Эта мораль отнюдь не христианская, и она более древняя, чем человек. Таким же образом возвращаются из успешной засады шимпанзе, убив отставшего члена другой стаи. Таким же образом после нападения на стоянку соседнего племени участники «простых войн» охотников-собирателей поют у костра о своих подвигах. Им и в голову не приходит, что, напав на спящих ночью людей, они совершили что-то нехорошее - напротив, их подвиги достойны песен! «Зверь должен наново выходить наружу, наново возвращаться в заросли - римская, арабская, германская, японская знать, гомеровские герои, скандинавские викинги - в этой потребности все они схожи друг с другом». «Мораль господ» соответствует древнему эволюционному поведению, но с появлением сельского хозяйства целью внезапных набегов стало что-то ещё, помимо убийства соперников - а именно грабёж и угон людей в рабство. Охотники-собиратели не нуждались в рабах: их продовольствие было ограничено экосистемой, а работники на плантациях были им не нужны. Теперь же появлялся смысл угнать пленников, чтобы заставить заниматься сельским хозяйством и кормить победителей. Вследствие набегов и завоеваний стали появляться протогосударства, мафиозные по сути структуры, о которых напоминают слова «кормление» и «дань», знакомые нам по учебникам истории. В результате насилия, обложения данью, подчинения и угона в рабство появился новый слой покорённых, утративших собственную свободу подчинённых и рабов, которые, в свою очередь, постепенно создали другую, альтернативную систему морали, - «морали рабов», морали ressentiment, рассматриваемой Фридрихом Ницше на примере христианства.
Сам Ницше при этом оказывается на стороне древней морали господ, «рыцарски-аристократических суждений ценностей», предпосылкой которых выступает «мощная телесность, цветущее, богатое, даже бьющее через край здоровье, включая и то, что обусловливает его сохранность, - войну, авантюру, охоту, танец, турниры и вообще всё, что содержит в себе сильную, свободную, радостную активность». Ницше, в поздние годы подписывавшийся «антихристом», показывает себя здесь любителем древнего благородства завоевателей и радикальным критиком христианства вместе с основанной на нём культурой. Мораль рабов, мораль ressentiment он рассматривает как следующую стадию одомашнивания человека: «Если принять за истину то, что во всяком случае нынче принимается за “истину”, а именно, что смыслом всякой культуры является выведение из хищного зверя “человек” некой ручной и цивилизованной породы животного, домашнего животного, то следовало бы без всякого сомнения рассматривать все те инстинкты и реакции ressentiment, с помощью которых были окончательно погублены и раздавлены благородные поколения со всеми их идеалами, как собственно орудия культуры». В результате победы морали рабов и такого чрезмерного, с точки зрения Ницше, одомашнивания, и появился современной «ручной человек», неисцелимо посредственный и тщедушный, что не мешает ему «чувствовать себя целью и вершиной, смыслом истории».
Что же такое «мораль рабов»? Это, собственно, наша мораль, мораль современного общества, которую уже не обязательно связывать с христианством, так как нычне она существует и во вполне секуляризованном виде. «В то время как благородный человек полон доверия и открытости по отношению к себе, человек ressentiment лишен всякой откровенности, наивности, честности и прямоты к самому себе. Его душа косит, ум его любит укрытия, лазейки и задние двери; всё скрытое привлекает его как его мир, его безопасность, его услада; он знает толк в молчании, злопамятстве, ожидании, в сиюминутном самоумалении и самоуничижении». «Угнетённые, растоптанные, подвергшиеся насилию увещевают себя из мстительной хитрости бессилия: “Будем иными, чем злые, именно, добрыми! А добр всякий, кто не совершает насилия, кто не оскорбляет никого, кто не нападает, кто не воздаёт злом за зло, кто препоручает месть Богу, кто подобно нам держится в тени, кто уклоняется от всего злого, и вообще немногого требует от жизни, подобно нам, терпеливым, смиренным, праведным”». Парадоксальным образом, именно такие люди оказываются послушными членами тоталитарных обществ и пушечным мясом во время войн, развязываемых государством в союзе с христианской церковью (что не значит - с Христом).
«Хочет ли кто-нибудь посмотреть вниз и вглядеться в секрет, как на земле фабрикуются идеалы?» Слабость следует перелгать в заслугу, «а бессилие, которое не воздаёт - в “доброту”; трусливую подлость в “смирение”; подчиенине тем, кого ненавидят, - в “послушание”». «Теперь они дают мне понять, что они не только лучше, чем сильные мира сего, господа земли, чьи плевки им надлежит лизать (не из страха, вовсе не из страха! Но понеже Бог велит почитать всякое начальство), - что они не только лучше, но что и им “лучше”». «То, чего они требуют, они называют не возмездием, но “торжеством справедливости”».
Подобно Воланду в «Мастере и Маргарите», Ницше объявляет вызов этой морали ressentiment, массовой морали рабов - победившей морали большинства. «Благополучие большинства и благополучие меньшинства суть противоположные точки зрения ценности: считать первую саму по себе более высококачественной - это мы предоставим наивности английских биологов…»